Я БЫ ПОСТИЛСЯ, МОЛИЛСЯ И ПИСАЛ КАРТИНЫ
Aвтор
Василий Агафонов
3 июня 1988г
Нью-Йорк - город художников. Это банальное утверждение ничуть не
менее правдиво, чем одиозное «Волга впадает в Каспийское море». Волга
продолжает упорно впадать в названное море, художники - упорно стрмиться в Ныо-Йорк. Признанные, богатые, благополучные, непризнанные, ищущие, честолюбивые. Они поселяются в громадных лофтах Сохо, в его узких промышленных щелях, в прихотливых закоулках Гринич-Вилледжа, в
суровых до недавней поры трущобах нижнего Ист-Сайда. Знаменитые и безвестные ходят они по тем же самым улицам, музеям, галереям, сортируя
впечатления в итальянских пиццериях и китайских харчевнях. Пестрота,
динамика, ритм гигантского города притягивает и отталкивает, возбуждает и подавляет, будоражит впечатления и пришпоривает мысль.
Арнольд живет у Бруклинского моста. Видимо так было назначено
судьбой, когда в неизмеримо далекой львовской жизни он увидел во сне
паутину конструкций и тяжелое железное тело, кинутое в разбег прибрежных домишек, в резкий пряный запах рыбы и жирной усталой воды. Они давно подружились, мост и художник. Арнольд Шаррад – an Artist, кaк-то много лет
представился ему Арнольд.
Было в нем что-то женское, несмотря на болты и гайки и струной натянутые канаты. Что-то неуловимо пушистое. Это особенно ощущалось в ненастные дни в его зыблищемся, печальном, туманном профиле. И это теплое мягкое существо наконец обрело воплощение. Оно улеглось у тихой воды и нареклось художником "Музой Бруклинского моста".
- Позвольте представиться, - бормотал художник, в который раз шагая серединой податливой деревянной хорды, бегущей к огням Манхэттэна, Арнольд Шаррад – an Artist.
Начал он поздно, вдруг пронзенный Ван-Гогом и Сальвадором Дали. Яростно ходил на этюды, вставал спозаранку писать восход солнца. Упивался красками. Бросил театральную карьеру. В сотый раз «Иркутская история» разыгрывалась без него. Леопольд Левицкий, ученик Леже, подтвердил, что он "имеет ключ". И опять вещий сон. В его бедную каморку явился мэтр, Сальвадор Дали.
- Никто же не поверит, что ты у меня был! - в отчаянии восклицал он. Пришлось поверить. Но уже в Нью-Йрке.
- Я работал в одной реставрационной мастерской. И вдруг раскрывается дверь и в леопардовой шубе, с вытянутыми в стрелку усами, с тростью идет прямо на меня Он, Дали. Я не помнил себя. Бросился показывать ему фотографии своих работ, и он мне сказал: «Я вижу у вас знак победы».
Потом мы снимались в обнимку, и он надписал мне палитру.
- Я ненавидел свою убогую львовскую жизнь. У меня было несколько групповых выставок , но ведь ОНИ мне дышать не давали. Что ж, я уехал в Рим. Любил бродить в старой части города, там, где помещались мастерские Микельанджело и Рафаэля. Однажды я познакомился с местным художником, Александром. Он оказался русским из Аргентины.
- Широк русский человек, на весь мир растягивается.
- Да. Пошли мы в его мастерскую. Обстановка простая, собаки, куры бегают. Тут же и приятель его Рикардо, тоже художник. И приняли они менякак в семью. Вот говорят тебе мольберт, приходи и работай когда хочешь.
Скоро подоспела их выставка: Рафаэль Альберти, Рикардо, Александр...
Называлась она художники с улицы Дэй Риари. И они пригласили меня на эту выставку. Взяли три работы. Через несколько дней Александр меня встречает, улыбается. И вдруг вручает толстую пачку денег. Одну из моих работ купил какой-то режиссер. Мне было так весело, радостно. Из этих денег я полностью расплатился с долгами...
- И все-таки Нью-Йорк, а не Рим.
- Да, Нью-Йорк. К сожалению Европе нехватает энергии этого cумасшедшего города. Три года назад я был в Итали, и Рикардо снова говорил: оставайся. Там замечательно по-человечески тепло, частые встречи с писателями, оперными певцами... Помню ехал я во Флоренцию и познакомился со своим соседом по вагону. Мы обменялись визитными карточками, он оказался какой-то крупный промышленник. Как же он зазывал меня в гости, уговаривал оставаться сколько хочу! Даже звонил мне сюда в Нью-Йорк, после стольких лет! Надо сказать, что ведущей авангардной живописи Нью-Йорка я не принял.
- И это неприятие продолжается до сих пор?
- В, целом, наверное да, мне холодно, пусто от этой отчужденной формы.
- Я понимаю, что мы живем в эпоху кризиса, сокрушения морали. «Мир вышел из суставов».
- Мир действительно весь перекосился, особенно внутри чепозека.
- Ну, так искусство, в частности изобразительное, и отражает этот перекос, отчуждение человека. Разве не так?
- Конечно, оно должно бы отображать. Но сейчас прямо-таки повальная болезнь любыми способами выскочить из самого себя. Прокричать, это я.
- Вероятно все спешат, помня пророчество Уорхола: "В будущем каждый будет знаменит не более пятнадцати минут". И потом, разве не раскрытие своего Я на самом пределе возможностей составляет основной инструмент художника?
- Раскрытие - да, но не фокус, не бешенство самолюбия. Настоящая картина - это Красота, Бог. И надо стоять на своем, а не тянуть из себя жилы. Искусство - это Радость, Праздник, Очищение. Если в нем нет тайны, загадки, ощущения Бога - отложите кисти.
- Что есть Бог в данном контексте?
- Присутствие мистической силы. Потому что Бог это загадка, и искусство призвано выражать эту загадку. Подавляющее большинство современных работ не излучают духа божьего, не дает очищения. Вот что сильнее всего подавляет.
- Кто же, например, выражает это бездуховье?
- Например, Шнабель.
- И это непременно, что над всяким истинным полотном витает Дух Божий?
- Я в этом убежден. Настоящим художникам присущ творческий импульс, потому что они не согласны со своею смертью.
- Не думаю, что существуют люди с ней согласные.
- Нет, но эти люди не знают, что есть выход из положения.
- Стало быть, творческий импульс - дорога к бессмертью?
- Мне так кажется.
- И где, и в какой степени реализуется ваш творческий импульс?
- Я мог бы назвать такие работы как «Рай» и «Встреча Марии с Елизаветой». Они демонстрировались на двух последних моих выставках во Всемирном торговом центре и галерее Хилео в нижнем Ист-Сайде. Я беру то, что меня эмоционально и интеллектуально вдохновляет. Я бы хотел, чтобы мое искусство утешало, поддерживало, давало надежду. То, что я сейчас наблюдаю в живописи, скорее разрушает, а я хочу служить Духу и Богу.
- А людям?
- Свою выставку в Торговом Центре я назвал «Offering» («Приношение»), потому что я представил плоды своего труда. Если человеку дан талант, то дан не просто так, а с "заданием" вернуть сторицей. Процесс творчества это возврат плодов своего труда Богу-источнику.
- Надеюсь я не обижу вас, если замечу, что в этом мире трудится не только Арнольд Шаррад. Много бывших российских художников разбросано по городам и весям мира сего. Какие из них вам близки?
- Что ж, я могу сказать что мне нравится ранний Шемякин, Целков, отчасти Володя Герман. Но давление галерей, с которыми художники на контракте, не проходит бесследно. Когда надо что-то делать сознательно, с малой эмоциональной отдачей, пропадает загадка, волшебство, прикосновение воздуха. Это очень обидно. Ведь русские так эмоциональны!
- Не связано ли это с трудностями адаптации к чужой культуре?
- Отчасти, хотя вообще мне кажется, что дух человеческий сейчас в совершенной растерянности. Пропало ощущение осмысленности бытия. И я обвиняю в этом Фрейда. Главным образом потому, что он унизил дух человека, превратил его в животное, убрал многие табу и оторвал Бога от Человека. Он лишил его надежды и крыльев.
- Кто еще враг человеческий?
- Сам человек. Фрейд ему сказал: ты ничтожен, но это нормально, не бойся и будь таким. Доктрина Фрейда дала некий позитивный импульс, родила живопись орентирующуюся на подсознание: абстрактный импрессианизм, сюрреализм и несколько других измов, но "убийство" Бога - непростительно.
- Старик Фрейд действительно никогда не ставил большого ОК на человеческой природе, но зная, какой страшный зверь в нем поселяется, призывал к сдержанности, не только к разрушению вековых табу.
- Да, но он не связал слабого человека с той силой, которая могла бы ему помочь преодолеть свою слабость, свою грешность, свое зверство. Я с детсва чувствовал, что существует какая-то Сила, наблюдающая за мной, которая оценивает мои поступки, мысли, одобряет их или не одобряет. И я стал соотносить свою жизнь с этой Силой. Во Львове очень много костелов, и я часто заходил в них, всегда ощущая какие-то теплые вибрации.
- И в синагоге вам было тепло?
- Да, никакой разницы: синагога, костел, православная церковь. Бог – един, и неважно какая форма принимается для общения с Ним. Никакой определенной религии я не придерживался. Но я знал, что Это есть всегда, и что Оно (то теплое, детское, всепонимающее) ждет от меня хорошего.
- Ну, а если вы совершали что-то плохое? Как вы это чувствовали?
- Очень, очень плохо. Такое самоуничижение.Тоска. Надо постоянно сохранять контакт со своим духом, со своей искрой жизни. Эта искра - от того огня, который есть Бог, и задача каждого человека - раздувать эту искру.
- Если бы вы могли организовать идеальную с вашей точки зрения как живописца, жизнь, что бы вы сделали?
- Я бы ушел в пустыню. Постился, молился и писал картины.
|